А. Кусикову
Закат запыхался. Загнанная лиса.
Луна выплывала воблою вяленой.
А у подъезда стоял рысак.
Лошадь как лошадь. Две белых подпалины.
И ноги уткнуты в стаканы копыт.
Губкою впитывало воздух ухо.
Вдруг стали глаза по-человечьи глупы
И на землю заплюхало глухо.
И чу! Воробьев канители полет
Чириканьем в воздухе машется.
И клювами роют теплый помет,
Чтоб зернышки выбрать из кашицы.
И старый угрюмо учил молодежь:
-Эх! Пошла нынче пища не та еще!
А рысак равнодушно глядел на галдеж,
Над кругляшками вырастающий.
Эй, люди! Двуногие воробьи,
Что несутся с чириканьем, с плачами,
Чтоб порыться в моих строках о любви.
Как глядеть мне на вас по-иначему?!
Я стою у подъезда придущих веков,
Седока жду с отчаяньем нищего
И трубою свой хвост задираю легко,
Чтоб покорно слетались на пищу вы!
Весна 1919
Я.Блюмкину
Другим надо славы, серебряных ложечек,
Другим стоит много слез,—
А мне бы только любви немножечко,
Да десятка два папирос.
А мне бы только любви вот столечко,
Без истерик, без клятв, без тревог,
Чтоб мог как-то просто какую-то Олечку
Обсосать с головы до ног.
И, право, не надо злополучных бессмертий,
Блестяще разрешаю мировой вопрос,—
Если верю во что — в шерстяные материи,
Если знаю — не больше, чем знал и Христос.
И вот за душою, почти несуразною
Широколинейно и как-то в упор,
Май идет краснощекий, превесело празднуя
Воробьиною сплетней распертый простор.
Коль о чем я молюсь, так чтоб скромно мне в дым уйти,
Не оставить сирот — ни стихов, ни детей;
А умру — мое тело плечистое вымойте
В сладкой воде фельетонных статей.
Мое имя попробуйте, в библию всуньте-ка.
Жил, мол, эдакий комик святой,
И всю жизнь проискал он любви бы полфунтика,
Называя любовью покой.
И смешной, кто у Данта влюбленность наследовал,
Весь грустящий от пят до ушей,
У веселых девчонок по ночам исповедовал
Свое тело за восемь рублей.
На висках у него вместо жилок — по лилии,
Когда плакал - платок был в крови,
Был последним в уже вымиравшей фамилии
Агасферов единой любви.
Но пока я не умер, простудясь у окошечка,
Все смотря: не пройдет ли по Арбату Христос,—
Мне бы только любви немножечко
Да десятка два папирос.
Октябрь 1918
За окошком воробьиной канителью веселой
Сорваны лохмотья последних снегов.
За сокольниками побежали шалые села
Уткнуться околицей в кольца ручьев.
И зеленою меткой
Трава на грязном платке полей.
Но по-прежнему хохлятся желтой наседкой
Огни напыжившихся фонарей.
Слеза стекла серебрянной улиткой,
За нею слизь до губ от глаз...
А злобь вдевает черную нитку
В иголку твоих колючих фраз.
Я слишком стал близок. Я шепотом лезу
Втискиваясь в нужду быть немного одной,
Нежные слова горячее железа
Прожигают покой.
В кандалах моих ласк ты закована странно.
Чуть шевелишь сердцем - они звенят.
Под какой же колпак стеклянный
Ты спряталась от меня?
И если отыщешь, чтоб одной быть, узнаешь,
Что куда даже воздуху доступа нет,
Жизнь проберется надоедно такая ж,
В которой замучил тебя поэт.
Нет! Пусть ненадолго к твоему сердцу привязан
К почве канатами аэростат, -
Зато погляди, как отчетливо сказан
Твой профиль коленопреклонением моих баллад.
Апрель 1918
Чтоб не слышать волчьего воя возвещающих труб,
Утомившись сидеть в этих дебрях бесконечного мига,
Разбивая рассудком хрупкие грезы скорлуп,
Сколько раз в бессмертную смерть я прыгал.
Но крепкие руки моих добрых стихов
За фалды жизни меня хватали... и что же?
И вновь на Голгофу мучительных слов
Уводили меня под смешки молодежи.
И опять как Христа измотавшийся взгляд,
Мое сердце пытливое жаждет, икая.
И у тачки событий, и рифмой звенят
Капли крови на камни из сердца стекая.
Дорогая! Я не истин напевов хочу! Не стихов,
Прозвучавших в веках слаще славы и лести!
Только жизни! Беспечий! Густых зрачков!
Да любви! И ее сумашествий!
Веселиться, скучать и грустить, как кругом
Миллионы счастливых, набелсветных и многих!
Удивляться всему, как мальчишка, впервой увидавший тайком
До колен приоткрытые женские ноги!
И ребячески верить в расплату за сладкие язвы грехов,
И не слышать пророчества в грохоте рвущейся крыши.
И от чистого сердца на зов
Чьих-то чужих стихов
Закричать, словно Бульба: "Остап мой! Я слышу!"
Январь 1918
Влюбится чиновник, изгрызанный молью входящих и старый
В какую-нибудь молоденькую, худощавую дрянь.
И натвердит ей, бренча гитарой,
Слова простые и запыленные, как герань.
Влюбится профессор, в очках плешеватый,
Отвыкший от жизни, от сердец, от стихов,